yevgeny yevtushenko / babi yar

No existe monumento en Babi Yar
Sólo el duro cantil.

Y tengo miedo.
Tengo la misma edad del pueblo hebreo
Hoy me siento un judío en el desierto
que de Egipto escapó.

Me crucifican
y mis manos conservan los estigmas.
Me parece ser Dreyfus, traicionado,
al que juzgan, desprecian, encarcelan;
pero de pie resiste la calumnia
y el grito filisteo.

Las mujeres
me señalan el rostro con sombrillas
dócilmente bordadas en Bruselas.
O me siento, después, como un muchacho
de Bielostok, que frente a la taberna
 —impregnada de vodka y de cebolla  —
ve la sangre nacida de su cuerpo
mientras estalla el pogrom.

Los borrachos
cercan la calle con su grito impuro;
se unen para ganar: "Mata judíos
y salvarás a Rusia."

Y un soldado
me derriba y golpea.

Mientras tanto
un tendero se lleva, ensangrentada,
a mi madre que arrastra por el suelo.

Oh mi Rusia, mi pueblo, pueblo ruso
que no odia ni razas ni naciones.
Cuántas veces, con todo, manos sucias
invocaron tu nombre inmaculado;
cuántos antisemitas se nombraron
"Unión del Pueblo Ruso." Qué vileza.
Porque hoy también, aquí, me siento dentro
de la piel de Anna Frank  —que es transparente
como un ramo de abril.

Me siento lleno
de un absoluto amor.

Sobran las frases
y necesito en cambio que uno a otro
nos miremos de frente.
Como es posible ver y oler un poco
nos prohibieron el cielo y el follaje.
Pero hay algo mejor,
que es estrecharnos
tiernamente en un cuarto que está a oscuras.
 —¿Escuchas esos pasos? Alguien viene.
No tengas miedo, amor, es que se anuncia
la primavera próxima.

Y acércate
quiero besarte nuevamente, acércate.
 —¿Has oído? De nuevo me parece
que están llegando y forzarán la puerta.
No temas nada, amor, es el deshielo,
son las aguas que arrastran ya a los témpanos.

Y en torno a Babi Yar suena la hierba
que ha crecido salvaje desde entonces.
Los árboles nos juzgan. Todo grita
y sus gritos se hicieron de silencio.
Me descubro: también yo soy un grito
de los miles de muertos inocentes
fusilados aquí.

Y siento como
mi cabello encanece.

En cada anciano
y en cada niño fusilado he muerto.

Más viviré para tener memoria,
para nunca olvidarme de todo esto.
Que la Internacional llene los aires
cuando la tierra guarde para siempre
los restos del postrer antisemita.
Esa sangre que impulsan mis arterias
no es la sangre judía;
aunque me odia
como a un hebreo,
cada antisemita.

Y me siento orgulloso y soy por esto
y para siempre un verdadero ruso.

***

Yevgeny Yevtushenko (Zima, Rusia, 1932-Tulsa, Estados Unidos, 2017) Autobiografía precoz. México DF: Ediciones Era, 1969.
Versión de José Emilio Pacheco

/

Бабий Яр

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю —
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется —
я — это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!

***
Fotografía: el poeta en 1967, por Fred Stein.